Всегда ускользайте.
Джулиан Барнс "Глядя на солнце"
Три сложных объемных постмодернистских романа случилось прочесть за последние несколько месяцев. Не от любви к постмодерну, это ж такое явление, столкнувшись с которым впервые, говоришь: "Больше никогда, я себе не враг". Зачем тогда брала? Ну, во-первых, я сорока, хватаю все блестящее (красивое, необычное, модное), потому "Дальгрен" Дилэни, который вышел в конце прошлого года в переводе Анастасии Грызуновой.
Во-вторых играю, порой не без приятности, в литературные игры. Потому "Трилогия лорда Хоррора" Бриттона (будь он неладен). В-третьих - и главных, когда медленный яд постмодерна впервые проник в тебя, ты уже отравлена, детка, и сколько не трепыхайся, ноги однажды сами понесут в то место, где можно это достать. Просто потому, что в лучших образцах иной уровень сложности и внутренней связности при внешней повествовательной расхлябанности и бессюжетности. О "Мифогенной любви каст" слышала как об очень стоящей книге, да все не срасталось. Вот случилось.
Кстати о сюжете, с которым тут много лучше, чем можно было бы ожидать. Смотрите, начало войны, спешная эвакуация оборонного завода, в ходе которой инженер Востряков, пытаясь спасти белый рояль из Дома культуры, уговаривает своего друга, парторга Владимира Дунаева погрузить его на машину с недоупакованным в спешке оборудованием - на ближайшей станции они нагонят состав и инструмент не достанется фашистам. Но планам не суждено осуществиться, прямо на них выдвигается колонна танков, грузовик при развороте опрокидывается, под весом незакрепленного рояля. Вострякову удается взобраться в кузов следующего, в то время, как Дунаев гибнет.
После войны, терзаемый чувством вины за гибель друга, находит в детдоме его дочь и удочеряет ее. Жизнь налаживается, но в шестнадцать лет девочка начинает получать странные письма: "Я твой папа, я не погиб, а стал волшебником", - едва не доведшие Вострякова до нервного срыва. Впрочем, они прекращаются так же внезапно, как начались, девушка благополучно заканчивает институт и, вместе с мужем, тоже геологом, постоянно пропадает в экспедициях, ее дочь живет у приемного деда. С шестнадцатилетием девочки история повторяется. Опять письма, на сей раз от деда-волшебника.
На этом слой современности надолго, почти до самого конца, прерывается повествованием о том, что на самом деле случилось с парторгом Дунаевым, который, вы уже догадались, не погиб, но переместился из нашей реальности в некую "промежуточность", где обрел сверхспособности, посредством которых намерен содействовать борьбе с фашистами. По сути, это и составит содержание книги, обрамляющая история условной реальности пройдет по самой кромке, основной объем отдан похождениям Колобка-Дунаева в сказочной реальности, которой мне не хочется называть галлюцинаторной. Ну. хотя бы потому, что в галлюцинациях, как правило, отсутствует связность и содержательная емкость (нет, не на личном опыте, читала Сакса).
Итак, очнувшись, парторг находит, что заблудился в сумрачном лесу, где жизнь течет по проппово-кэмпбелловым законам волшебной сказки: герой получает вызов и должен ответить на него, пускаясь в путешествие, сражаясь со многими врагами, обретая волшебных помощников, терпя поражения и празднуя локальные победы: путь героя – чудовищ фигачить, брать сокровища, строить капища. Он герой не потому, что качок и боец, а потому что не может иначе.
Особенность здешнего мифопространства в предельном, во всех отношениях, хардкоре: натурализм, плотскость, бестрепетное обращение к табуированным темам, виртуозные манипуляции с обсценной лексикой (с предпочтением отдаваемым мужскому и женскому половым органам и термину для совокупления). Против опасений, это не ведет к десакрализации, скорее на глазах читателя происходит перемещение на иной качественный уровень сакрального - "перещелкивание" в романной терминологии. Когда прежде запретное приоткрывает на мгновение глубинный смысл, лишь с тем, чтобы окончательно захлопнуть створки: понял что-то, ухватил? Радуйся. Разжевывать здесь никто не будет.
Структурно действие выстраивается в соответствии с наиболее значимыми сражениями Великой Отечественной, в которых парторг в своей шаманской (паром торгующей) ипостаси пытается содействовать красной армии, но в начале, не пройдя должной инициации, раз за разом терпит поражение. Однако после Сталинграда, поднаторев и заматерев, идет на прорыв и действует с уверенным мастерством. Параллельно дунаевской эпопее и как его, в достоевском смысле, двойник, во втором томе появляется немецкий офицер Юрген фон Кранах. Эта фигура мне не до конца ясна, но он придает роману дополнительную непростоту, отражая дунаевскую славянскую сказочность в зеркале западноевропейской культуры.
Лексико-семантический слой соединяет шокирующую непристойность с высочайшей поэтикой прозаического текста, филигранными стилизациями в соседстве с довольно посредственного качества стихотворными включениями - в них, как в роде буриме, зашифрованы послания оракула Советочки, помещенного в голову героя по типу Метиды, заключенной в голове Зевса. Разгадывание пророчеств сопряжено с непременным гаданием по внутренностям слов и сложным переплетением семантических связей.
У книги высочайшая степень референтности к литературным источникам, главным образом к авторской сказке, героини которой, во главе с Алисой (персонификацией Синей - роковой любви и основного врага героя), участвуют в войне, всякая со своей атрибутикой. У Дороти, например, заводной Тото и красные башмачки. Очень сложная, часто немыслимо красивая, еще чаще омерзительная, местами дико смешная сказка. Чистое ментальное наслаждение, хотя сильно не для всех.