Колыбель качается над бездной
Писатель - демиург, и боже его упаси от того, чтобы брать в герои своих книг самых близких, и особенно отпрысков. Погубит, подомнёт, растворит, сожжёт в топке своих творческих горений. Яркую цитату Байетт об импульсе к созданию "Детской книги" из интервью газете "Гардиан" перепечатала даже русскоязычная википедия: "Роман начался с мысли о том, что написание детских книг иногда плохо кончается для собственных детей писателя. Некоторые истории просто ужасны. Кристофер Робин хотя бы остался в живых.
Сын Кеннета Грэма лег под поезд. А ещё Джеймс Барри. Один из его приемных сыновей утонул, и это почти наверняка было самоубийство. Меня это поразило, и я решила исследовать эту тему." Угол зрения весьма нестандартный для нашего обывателя, привыкшего к взрослому, фото- и телегеничному вальяжу с детства зацелованных, залюбленных не только собственной семьёй, но и всей огромной читающей страной Дениски Драгунского, Тимура Гайдара, Никиты Толстого - но верный. За семьями фабианцев не стояло писательских союзов и наивной отечественной склонности приватизировать общественные умиления в пользу собственных усипусиков - он ведь живой, и светится. Где это видано, где это слыхано - папа решает, а Вася сдаёт? Где-где, у нас, и больше в такой мере, пожалуй, нигде.
Однако речь сейчас о Байетт. Её Олив Уэллвуд, детская писательница и многодетная мать, родившаяся в безнадёжно шахтёрской семье и вытянувшая в жизни счастливый билет - брак с молодым банкиром, левым, в изначальном смысле слова либеральным, открытым и новому, с примесью скандала искусству, и немыслимым в викторианскую эпоху вопросам гендера, и суфражисткам, и русским анархистам, - пишет для каждого из детей свою сказку, изначально секретную, бесконечную, с плавающим, пластичным перед любыми изменениями сюжетом. И истории, которые сочиняет Олив, начинают непредсказуемым, выходящим порой из-под её контроля образом влиять на судьбы растущих детей. Старший сын Том (ставший позже прообразом Питера Пена - ведь сказки, задумывавшиеся как тайные, писательнице приходится доставать из закромов под прессом финансовой необходимости) действительно отказывается взрослеть, обретать самостоятельность, покидать родительский дом даже после того, как лесники вырубают его укромный лесной уголок, разрушают домик на дереве, прибещище его души. Дочь Дороти, имеющая в своей сказке ежиную шкурку, надев которую, она обретает сверхъестественные способности проникать в чужие мысли, в реальности оказывается одетой в ослиную шкуру из сказки не авторской, но классической, становясь предметом вожделений своего отца - или того, кого она до сих пор отцом считала. Ещё одна дочь, Филлис, эгоистично очарована в своей истории маленькими человечками, которых она уносит в подоле с насиженного места и селит в своём кукольном домике - с тем лишь, чтобы в свою очередь быть унесённой в кукольный домик девочки-великанши.
Нити реальности, которые Олив пытается соткать в изящный, в стиле Вильяма Морриса узор, путаются, рвутся, связываются неожиданными узлами, её вымысел начинает свою жатву, сметая на своём пути живых людей - и вампирствуя на них, забирая себе их кровь, их витальность, их страсть, их молодые силы. История с принцем, у которого фея - добрая, добрая фея! - украла тень, дабы избавить его от всего тёмного, что есть в этом мире, становится вещей-зловещей для всех детей счастливого поначалу семейства - каждый выступает невольным донором для материнского творчества, отрывая от себя куда больше, чем мог бы в своём слабосилии отдать. Фабианская утопия на природе в декорациях шекспировского "Сна в летнюю ночь" превращается в психический Саласпилс, творчество - особенно для детей и во имя детей - оказывается совершенно несовместимым с нормальным развитием детских характеров. Байетт не артикулирует явно, но де факто проговаривает нехитрую мысль: литературное использование сюжетов из жизни ребёнка в чём-то сродни детской порнографии, поскольку ничуть не меньше нарушает детскую целокупность. Нежная красавица Олив оказывается в этом смысле ничуть не лучше инцестного педофила Фладда, гениального художника гончарного дела, возродившего технику мастера Возрождения Бернара Палисси. Потому что, увы, знаем и мы, как заканчиваются заклинания "ты будешь невинной, тонкой, прелестной и всем чужой, пленительной амазонкой, стремительной госпожой". Загад не
бывает богат.