Год назад, прочитав «Орехового Будду», я отметил, что уже четвёртую книгу подряд наблюдаю признаки глубокой душевной депрессии автора, такую вот всевозрастающую дегуманизацию сознания, проецируемую на произведения. Акунин сладострастно, с большим вкусом, выдумкой и натуралистическими подробностями убивает симпатичных персонажей там, где ему не составило бы никакого труда вывести их из повествования другим способом. Можно понять мизантропию, простить социопатию, но не эту вот клиническую чернушную маниакальность, для беллетристики губительную.
Прискорбно, что за год сия психологическая патология лишь усугубилась утратой всякого вкуса и хоть чем-нибудь оправданного правдоподобия. Тем, что нынешние акунинские персонажи все до одного слеплены из предыдущих, но крайне неловко и как бы с отчётливым даунгрейдом. Смутная проекция Фандорина — Луций Катин — такой же слабовольный везунчик, но куда как больший сказочный дурачок, окончательная карикатура на руссоиста-вольтерьянца. Что для жанжакеров, кажется, должно быть обидно.
Удивительно и какое-то совсем уж патологическое понимание Акуниным психологии и закономерностей крестьянского бытия конца XVIII века. Кажется, аристократ духа и прежде не особо долюбливал т.н. простое сословие, но хотя бы вкладывал в его демонизацию некие обоснования, которые читатель-народофил мог мысленно оспорить, тем самым возвысившись внутри себя. В «Доброключениях Луция» люди — не более чем деревянные роботы, угрюмая, нерассуждающая классовая масса, наделённая единственной вложенной в них автором ролью — убивать прекраснодушных либералов. Ну с чем тут поспоришь?
Народ-то был не дурее сегодняшнего, ну, минус айфоны. Дурь — это накладывать современные представления об общественном устройстве на тогдашнюю норму, кстати говоря, устроенную сложно и вообще цивилизационно иначе. Вольнолюбие и справедливость — это не изнанка ватника, а базовые человеческие свойства. Проще говоря, без них не выжить. Именно поэтому и разгорелся Пугачёвский бунт — как реакция на постепенный отъём у казачества привилегий и вольностей, которые уже были. Как реакция крестьян на невероятное по тому времени лишение экономических прав, которые тоже уже имелись.
Но это же нормальная реакция нормальных людей на ненормальную ситуацию! Они её в конце концов и изменили. Деревянные роботы Акунина, напротив, агрессивно восстают против того, кто их досыта накормил, построил им дома, выучил грамоте, короче, обеспечил личным сказочным раем. Но даже в сказках есть логика, — и ещё какая! — учат нас Пропп и Мелетинский.
Акунин же сделался неприятно небрежен не только в концепциях, но и в мелких деталях. Букефал и Цирцея одновременно — это грубая лингвистическая ошибка, нечто невозможное ни у просвещённого Луция, ни у внимательного писателя. Но вот теперь и это есть.
...«Историю Российского государства» я прекратил читать на середине первого тома — читать-то было увлекательно, но забивать голову псевдоисторической ахинеей опасно. Не дай бог запишется в кэш да и выскочит в ненужный момент под видом научного знания. Неловко выйдет. Читать «Семейный альбом» стало тяжко из-за вышеупомянутого литературного садизма. Фандорин кончился... Акунин, что ли — всё?