1. Владислав Крапивин. «Дети синего фламинго». Эту книгу я прочитала в детстве наибольшее количество раз, измеряющееся десятками, многое меня в ней цепляло — и буквально географическая близость «параллельного» мира, легкость попадания туда и оттуда, и жуткие одинокие и величественные образы гигантского Спрута, огромной лестницы и катящегося по ней смертоносного шара, и будоражившие детский ум сцены публичной экзекуции, за которые Крапивина в 90-е долго клеймили; и крепость, в которой живут дикие дети, сбежавшие от контроля — из города, где нет молодых, где обреченные на послушность дети сразу становятся румяными бюргерами, минуя опасный возраст... Я прочла ее снова спустя четверть века, чтобы проверить, что изменилось в ней за это время. Каменный шар превратился в цилиндр. Остальное все так же сильно.
2. Катарина Масетти. «Парень с соседней могилы». Как ни странно — с таким-то названием — это роман нисколечко не о смерти, а целиком и полностью о любви. Прямо скажем: мелодрама про отношения! Но при этом все равно хорошая. Она о том, как пытаются ужиться друг с другом люди из принципиально разных классов — городская интеллектуалка и простак-фермер. Проявившийся в паре контраст то заводит их, то — гораздо чаще — раздражает, отталкивает, делает всякое взаимодействие невыносимым. При этом они оба по-своему очень рассудительны, и это замечательно, это не позволяет истории скатиться в чистые эмоции. Случись это — и тогда («Ах, я не могу без него!..») книжка стала бы откровенно плоха. А так — хочется следить за ходом их рассуждений по мере развития и распада романа.
3. Джеймс Бьюдженталь. «Наука быть живым». Книги из этой серии я читала в юности в Доме книги, стоя между полками. Почему-то их не было в библиотеке; денег, разумеется, не водилось и подавно; а психотерапия интересовала так, что я приходила туда и читала отрезками минут по пятнадцать, каждый раз уходя от полки, когда ко мне начинала проявлять внимание охрана. Почему-то я так читала только психотерапевтическую серию и Берроуза, не могу объяснить. Иногда на следующий день я не находила книги на полке. Может, ее успевали купить, а может, это мной-нелегалом так вели борьбу книгопродавцы. В общем, Бьюдженталь был одной из этих книг, пропавших на полпути, и я рада, что спустя двадцать лет я наконец сумела ее вспомнить и дочитать. Это хроника терапевтической работы с несколькими разными пациентами, зачастую на грани откровенности и разумности. Например, когда психотерапевт предлагает пациентке раздеться перед ним — нарушает ли он правила или в экспериментальной работе не важны правила, лишь бы помогло? Есть чем возмутиться, есть над чем задуматься. Кроме того, когда слушаешь эти диалоги — а я слушала эту книгу, и, надо сказать, это совершенно великолепная работа чтеца (Андрея Назимова), создающего такие настоящие диалоги между терапевтом и его пациентами, включая женщин (у чтецов бывают очевидные проблемы с тем, чтобы перевоплощаться в персонаж иного пола, — но у Назимова это получается с максимальной адекватностью) — очень много понимаешь не только об этих людях, но и, конечно, о самом себе. И хочется принимать совсем другие решения, и хочется быть живым.
4. Эдуард Веркин. «Облачный полк». Это проза для подростков о войне. История, которую дед рассказывает внуку — как он сам в его возрасте был партизаном. Предисловие расхваливает книгу так старательно, что в результате приводит к разочарованию; где этот «уникальный ракурс» Веркина, в чем он? В разговоре деда и внука, обрамляющем произведение? Не знаю, может, нынешнего подростка и нужно привлекать в роман о партизанах помахиванием смартфона во вступлении, этаким символом сближения: «у тебя тоже есть смартфон и есть дедушка, значит, это может быть и твоя история», — но мне не кажется этот ход чем-то особенным. Или речь о том, что это война глазами подростков, во многом наивных, отчаянных пустобрехов, заполняющих пробелы в знаниях лихими байками, ждущими своего первого убитого немца? В этом и правда есть соль, но все-таки нет уникальности. В целом — книга наверняка понравилась бы мне больше, если бы излишне цветистое предисловие не заставило меня искать в ней чего-то большего.
5. Ксения Букша. «Рамка». Не слишком далекое будущее. Как повезет. Начнут ли нас чипировать через двадцать или через пятьдесят лет, скоро ли чипы станут петь по вечерам гражданам обязательную колыбельную о том, как в государстве все хорошо. Важно, что сами люди к тому времени не изменятся. Завязка сюжета в том, что на острове должна произойти инаугурация нового правителя, и на нее приезжают самые разные люди, но когда они проходят через рамку на входе — рамка пропускает не всех. Тех, кого она отсеет, запрут в небольшой камере. И в камере каждый из них расскажет свою историю. Букша потрясающе работает со словом и со стилистикой, я восхитилась этим еще после ее «Завода», — но иначе, чем, скажем, Сорокин: в ее игре гораздо больше истинных переживаний, несмотря на сюрреалистичность мира, в котором творится событие. Очень захватывает, рекомендую.
6. Елизавета Водовозова. «История одного детства». Водовозова (урожденная Цевловская) родилась в 1844 году, часть ее мемуаров, изданная под этой обложкой, включает в себя периоды детства в дворянской семье и юности, прошедшей в Смольном институте. Она прекрасно пишет и передает реалии, какие-то моменты быта, которые создают достаточно широкую картину тогдашнего мира. Для меня же главным откровением стали именно главы, посвященные Смольному иституту для благородных девиц — мои первые школьные годы прошли в гимназии около Смольного, и этот институт всегда рисовали нам как великолепнейший образец обучения и воспитания — и вот когда видишь его, мягко говоря, особый характер глазами искренней современницы, — флер исчезает. Пансионерки жили впроголодь, все мысли только о том, где бы раздобыть еще кусочек еды; спали в лютом холоде. Им не давали книг. В них воспитывали высокомерие. Умение мыслить, действовать, противостоять подавлялось, и воспитанницы превращались в ограниченных, надменных и вместе с тем экзальтированных существ — божечки, неужели именно с них нам предлагалось брать пример?! Очень ярки страницы с приходом в Смольный институт педагога Константина Дмитриевича Ушинского, который первым попытался изменить порядок вещей, и многое действительно успел изменить, прежде чем системе все-таки удалось избавиться от него, возмущающего спокойствие. Очень ценный документ эпохи эта книга, вот что. И — безумно круто — свидетельство личности, которая признала свою деформированность на определенном этапе.
7. Елена Мотова. «Мой лучший друг — желудок». Я ожидала от этой книги чего-то подобного «Очаровательному кишечнику», то есть научпопа о работе пищеварительной системы. Книга оказалась немного шире по тематике, она говорит не только о работе желудка, но, по большей части, об обмене веществ, и — много — похудении. Ну то есть главы о необходимой физической нагрузке, например, никак не подходят к желудочному названию. При этом автор ощутимо топит за интуитивное питание, но для этого подхода довольно мало внимания уделяет психологическим аспектам. В общем, ликбез неплохой, но не лучший.