1. Джоди Пиколт. «Хрупкая душа». Некоторые из книг, которые я читаю, привлекают темой и при этом отталкивают формой: к сожалению, это достаточно типично. В данном случае автор эксплуатирует тему детей с несовершенным остеогенезом, — аномалией развития, при которой кости становятся настолько хрупки, что первые переломы плод может получить еще во чреве матери, часто сильно ломается во время родов, а потом его детство превращается в серьезное испытание — представьте себе активного ребенка, каждое падение которого ведет к месяцам в гипсе. Кроме того, в процессе госпитализации родители рискуют попасть под прицел социальных служб, потому что аномальное количество свежих и сросшихся переломов на снимках наводит на мысль о семейном насилии. Но и это еще не главный нерв повести, а самым болезненным оказывается желание матери воспользоваться американским судопроизводством для того, чтобы получить денег и обеспечить свою хрупкую дочь необходимым лечением и оборудованием при помощи иска «об ошибочном рождении», основная идея которого заключается в том, что если бы мать заранее знала о синдроме, она успела бы сделать аборт: и она подает в суд на свою подругу, акушера-гинеколога, и суды длятся очень долго и разрушают семью (отношения отца и матери, а также, неминуемо, психику старшей сестры) и всех, кто вокруг. Совершенно нереальным кажется то, что мать не считает нужным пояснить уже подросшей дочери свои мотивы, — и, в общем, катастрофа на катастрофе, история движется к финалу на пронзительной ноте — слишком резкой, как по мне, и именно потому я говорю об эксплуатации темы, а не «тяжелой книге»: даже когда события нелегки, видно, что слеплены они из пластилина.
2. Нора Галь. «Слово живое и мертвое». Эта книга должна быть настольной у любого переводчика. Нора Галь так чувствует и понимает язык, так тонко подмечает неровности текста, так мастерски находит им живые, звучащие альтернативы. Я за время чтения проиграла ей десятки раз: книга построена так, что во многих случаях автор сперва приводит неказистый вариант переведенной фразы, а потом предлагает лучший — и мне далеко не всегда удавалось заметить, что же не так с первым вариантом, зато, увидев второй, я сразу всё понимала — да, да! так лучше и живее в десять тысяч раз! Это искусство использовать все богатство русских идиом («слово живое»), при этом не наполняя текст штампами; избегать избыточности, искусственности, калек («слово мертвое»). Надо сказать, при огромном уважении к автору у меня все равно возникало желание поспорить. «Почему мальчик, бегущий по улице в кино, спрашивает у своего приятеля: „Я тебе билет вручил?“ (а не „отдал“, ведь ситуация не предполагает торжественного вручения)?» — спрашивает автор в самом начале книги, в борьбе с канцеляризмами. Риторические вопросы такие риторические, но я не могу не ответить! С канцеляризмами у меня личные счеты: я всю школу помогала отстающим одноклассникам врубиться в материал учебников, просто переводя неприступные грамматические нагромождения в заданных параграфах на обычный бытовой язык, — и непонятные темы сразу оказывались элементарными; то есть я ненавижу канцеляризмы и искореняю, но вместе с тем умею и люблю. Я полностью согласна с тем, что какая-нибудь «опасность возникновения нарушения целостности поверхности» катастрофически портит текст (особенно, конечно, художественный) — но вместе с тем искренне считаю, что некоторая — небольшая! — доля «суконных» слов способна изящно декорировать текст устный; и я вот живого мальчика не стала бы переучивать говорить примитивными бытовыми словами. Равно как я готова отстаивать многие англицизмы и другие заимствования — Норе Галь не нравится «фондю», но разве же мы сможем полноценно заменить его плавленым сыром?! Или, например, в одной из глав она возмущается тем, что в одной больнице стенгазета называется «Клиническая жизнь»: неужели, мол, они не уловили мрачной аналогии с клинической смертью? А я почти на сто процентов уверена, что именно на этом-то они и сыграли, — вот только с автором, которого уже 20 лет нет с нами, не подискутируешь… Но, в общем, здорово уже то, что книга заставляет начать диалог хотя бы внутри своей головы: даже моменты противоречий требуют обоснования, и в итоге у читающего складывается собственная карта видения языка — ну а подавляющее большинство предложенных автором примеров — бесспорны и по-хорошему поучительны. Отдельное спасибо за главу, посвященную избеганию «ненужного публицисту созвучия»: этот нюанс я заметила давно (плохо, когда две соседние фразы невольно рифмуются), но этому нас нигде не учили и никакого официального обоснования я своему внутреннему правилу найти не могла — а теперь понимаю, что я не одна в этом и мне есть на кого положиться, если придется отстаивать редакторское мнение. И вообще — захотелось попробовать переводить. В октябре я планирую взять какой-нибудь известный рассказ в оригинале, перевести, а потом сличить с классическим переводом. Поработать со словом, увидеть свои несовершенства, оценить варианты.
3. Наталья Шнейдер, Дмитрий Дзыговбродский. «Сорные травы». Начало апокалипсиса. На земле умирает пятая часть людей. Без мистики, хоррора и зомбячества, просто умирают в один момент; подобный поворот сюжета вряд ли смог бы впечатлить постоянных поклонников жанра, но в этой книге главную роль играет не экшн, а ракурс… Мы видим все это глазами провинциальных российских медиков: перенаполненность моргов, невнятные и бессмысленные погромы медицинских учреждений, искреннее непонимание — и усталость, которая гораздо сильнее ужаса. Это очень реалистично, очень по-настоящему и о-о-очень круто. Та же утомительная и невеселая правда жизни, что когда-то привлекла меня в «Вонгозере». И это только первая книга — продолжению быть!
4. Екатерина Мурашова. «Полоса отчуждения». Эта книга сильно задела меня в детстве, в возрасте 7–9 лет я брала ее в библиотеке снова и снова, и она запомнилась мне на всю жизнь. В 2018-м я нашла ее, перечислив ключевые образы в жж-сообществе chto_chitat (в нем публикуют отчеты о прочитанном, и очень многое из того, что я читаю, — оттуда, а еще там можно вот так отыскивать названия книг, сохранившихся в памяти, но не полностью). Что мне запомнилось в детстве — что домашняя девочка познакомилась с двумя братьями-беспризорниками, и у одного из них была эпилепсия, и в финале их собаку убили, и он сошел с ума. Его слова: «Смотрите, зеленое солнце, зеленое солнце!» — мне втемяшились тогда крепко и болезненно. Когда спустя примерно четверть века я обратилась к этой книге снова — я, во-первых, с удивлением обнаружила, что заглавная полоса отчуждения, где происходят события, находится совсем рядом с моим домом и вообще является одним из моих потайных любимых городских мест (в детстве не заметила!) — а во-вторых, вынуждена была признать, что книга написала очень, и очень, и очень плохо, фальшиво донельзя, и поучительно, и непонятно зачем.
5. Маргарита Хемлин. «Искальщик». «Скажу о себе. Мой жизненный путь начинался в местечке Остёр, который живописно расположился между Киевом и Черниговом. Год рождения – 1908-й. Я рос в окружении еврейского населения в однодетной, но бедной семье. Мой отец Исаак Гойхман имел занятие кузнеца и ходил по окрестным селам. Длительность его отсутствий достигала иногда двух-трех месяцев. Он был красивый человек среди всего населения Остра. Выделялся и ростом, и строением лица, и всем что угодно. В данном случае я руководствуюсь не своими личными впечатлениями, а твердым мнением острян, среди которых были не в большинстве и украинцы, и русские. Что свидетельствует о зачатках интернационализма, между прочим. Пускай и не слишком сознательного. Он умер от чего-то, когда я имел года три от рождения. И его натуру я рисую не по собственной памяти, а так, как запечатлели во мне образ отца дед и мать. Моя мать Двойра происходила из хорошей семьи. Внешне красота в ней совсем не пробивалась. Но сердце она содержала в сплошной доброте и участии. Удачно готовила, особенно из ничего, что случалось в нашем доме часто». Первым романом, который я прочла у Хемлин, был «Дознаватель», и этот кривой язык меня покорил не меньше платоновского. «Дознаватель» был еще и крайне необычно выстроенным детективом, и я его прочла от первой до последней корки так быстро, чтоб он не перестал меня восхищать. «Искальщик» хотел мне дать то же чувство, но не дал. Треть книги я радовалась за праздник такого языка, во второй трети автор, кажется, призабыла об этой своей главной благодати, к третьей трети язык вернулся к норме, а герои уже так долго перепутывались меж собой, что перепутались окончательно, и никто уже не полюбился, и я их всех бросила.
6. Кадзуо Исигуро. «Художник зыбкого мира». Исигуро снова пишет про людей, чья культура и личные склонности предполагают жуткое занудство. Я неправильно к нему изначально подступилась; восхитившая меня фантастическая повесть «Не отпускай меня» про интернатских детей-доноров оказалась не образцом его прозы, а из ряда вон выходящим случаем — а вот «Остаток дня» и «Художник зыбкого мира» похожи чрезвычайно, и их герои, английский дворецкий и японский художник, в основе жизни которых лежат традиции, предполагающие ущерб личности, суть одно. Я знаю немало людей, которым именно «Не отпускай меня» показалась бессмысленной и неприятной, а другие книги Исигуро у них продолжают вызывать восторг, но, увы, остаюсь в противоположном лагере, и «Художник» не вызвал симпатии и понимания. Кто читал остальные его книги — расскажите, пожалуйста, о них?
7. Давид Гроссман. «С кем бы побегать». Эту повесть я впервые прочла десять лет назад, когда пела в еврейском хоре, и меня вставило невероятно. Израильские уличные артисты — подростки, выступающие на улицах и живущие в чудовищных условиях мафиозного общежития, где наркотики формально запрещены, а на деле — максимально доступны; история того, как сестра пытается спасти брата, для чего ей сперва нужно окунуться в эту трясину самой, оказаться в системе; и другой мальчик, совсем невинный, вынужден отправиться на ее поиски, потому что на подработке в муниципалитете ему выдали задачу взять приблудную собаку и просто всюду бежать за ней, пока та не отыщет хозяина (собака принадлежит героине, и впереди долгий путь). В прошлый раз книга показалась мне близкой и невероятно захватывающей, десять лет спустя — довольно игрушечной, как фильм жанра «семейное кино», — неприятно, когда к тексту притянут настолько всеобъемлющий хэппи-энд. Впрочем, интересно все равно. И надо бы, наверное, посмотреть фильм: Someone to Run With, Израиль, 2006.
8. Роберт Д. Хаэр. «Лишенные совести». Не знаю, можно ли отнести эту книгу к научно-популярным, но она определенно хотела бы ей оказаться. Это авторское исследование, достаточно увлекательно рассказывающее о психопатах — людях, чьи личностные особенности не включают в себя эмпатии и совести. У описываемых психопатов достаточно желаний — денег, секса, власти, — и достаточно инструментов для реализации этих желаний. Они могут быть невероятно харизматичны и красноречивы, профессионально лгут и умеют обаять едва ли не любого — ровно на тот период времени, который требуется, чтобы втереться в доверие, а уже оттуда — рушить, получать и править. Я читала эту книгу в Москве два дня без передышки; одно только но: автор проводит исследование в тюрьме и, таким образом, пишет лишь о тех психопатах, что нарушили уголовный кодекс, — совершили убийство, сексуальное насилие или хотя бы организовали серьезные финансовые махинации. Мне не хватило текстов о бытовой психопатии, вероятность встретиться с которой значительно выше.
9. Ксения Букша. «Открывается внутрь». Много маленьких историй о людях. Я не поняла, реальных или нет. Сначала — про сирот. И так лаконично-документально, что это имело бы смысл и силу, если бы было описанием настоящих случаев. А если нет — странно. А в другой части — про таких же несчастливых взрослых. Не знаю. Не поняла. (Хотя я и Букшу люблю, и темы близки.) Почти ничего не осталось после прочтения.
10. Джумпа Лахири. «Тезка». Очень хорошая книга, про семью бенгальцев (родители и двое детей), эмигрировавшую из Индии в Америку: трудности ассимиляции, трудности совмещения культур. Родители пытаются традиции нести, дети пытаются сбросить — не получается ни у тех, ни у других. Описано всё это без лишнего пафоса и с большой честностью. В некоторые моменты раздражает, что повествование ведется в настоящем времени, и от этого возникает ощущение, что Гоголь (главный герой назван в честь нашего Гоголя, оттого и «Тёзка», не стану объяснять почему, там герои всю книгу этот вопрос проясняют) рвется и рвется куда-то вперед, и за этим его «настоящим» приходится гнаться, — но в середине книги я злилась на это, а потом время будто бы смягчилось, и снова стало — грустно, честно, достоверно, хорошо.