В любом случае "Письма" - из наиболее доступных стихов Бродского. Ясная повествовательность, простая, но совершенная версификация, открытая поэтика, и аллегоричность, не заменяющая, а оттеняющая поэтические достоинство - трудно найти человека, который не оценил бы его.
Другое дело - "Рождественский романс", всплывший в том же обсуждении, и удостоившийся характеристики "бессмысленный набор рифмованных слов". Действительно, несмотря на всю свою гениальность, это стихотворение трудное. Оно продолжает то линию русской поэзии, которая была начата Тютчевым и развита Мандельштамом, и которую я назвал бы экспрессионистской. Она требует подготовленного читателя, глубоко знакомого с русским поэтическим экспрессионизмом. Чтобы объяснить этот термин, я воспользуюсь обратной аналогией.
"Бессмысленный набор рифмованных слов", конечно, напоминает нам "Что этот Пикассо, мой ребенок не хуже накалякает". Когда я был мальчишкой, я регулярно ходил в Пушкинский музей, и подолгу стоял перед "голубым" и "розовым" Пикассо: Девочка на шаре, Старый еврей с мальчиком, портрет Сабартеса. И спокойно проходил мимо "Скрипки". Пока, однажды, я не столкнулся с пожилым мужчиной, рассказывавпим детям об этпй картине. Он читал им "Скрипку и немножко нервно" Маяковского. И я вдруг понял ту бурю эмоций, тот надрывный конфликт, который скрывался за овалом картины. «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал» написано с точки зрения угла. Картина Пикассо – с точки зрения овала, нежного и поэтического изгиба скрипки, разрываемого углами дегуманизированного, идустриального века.
Вернемся к «Романсу». Чтобы понять (точнее, почувствовать, потому что экспрессионизм не для пониманиям, а для чувствования) его, обратимся к бесконечно мной любимому немецкому экспрессионизму начала века (для знатоков терминологии – я понимаю под этим не «Голубого всадника», но «Мост», а также Кокошку, Шиле, Гроша, Пештейна, Бекманна, Нольде), в первую очередь к надрывному до истеричности Кирхнеру. Предвоенная Германия, ура-патриотизм, национализм, угар нуворишей. В этом уродливом мире нет места для художника, поэта. Мир, город, толпа - все они крутятся в неистовом, болезненном, уродливом карнавале. В нем нет места художникам - недаром через 20 лет Гитлер приклеит к ним ярлык дегенератов (вспомним Манеж...). Именно в таком же изуродованном мире, освещенном ядовито-желтым кирхнеровским светом, оказываются и автор "Романса", и его адресат. В отсутствии повествовательной логики, логика чувств, экспресии, не только присутствует, но совершенна. Все начинается в любимом (взаимно) городе Петра, и желтый свет над головой есть золото адмиралтейского кораблика, плывущего к нам из (романтизириованного) прошлого. Но диалог автора и кораблика, вопреки вертикальной линейке, оказывается под ногами кирхнеровской толпы прохожих, более уместной в хамской Москве, чем в благородном Ленинграде. Даже чужак, посторонний, печален, сам не зная почему. Не случайно "больное" такси выезжает на Ордынку - старинную улицу с ампирными послепожарными особняками Бове, тоже, как правило желтыми, но не болезненно-ядовитыми, а мягко-желтыми. Для Москвы это такая же нить, связывающая печальное настоящее с романтизированным, но уже мертвым прошлым, как и кораблик для Ленинграда. Даже дворник (вспомним Хармса) оказывается таким же "знаком" прошлого (использую терминологию "знаковых систем" Лотмана), как и "любовник старый и красивый". Все они плывут из прошлого в неизбежно печальное будущее, все они обречены, пусть по разным причинам, но одним и тем же миром: еврейский традиционный мирок, любовь, красота, Новый Год. И если нам кажется, что "жизнь начнется снова", что снова "будет свет и слава", это иллюзия. Нет будушего, нет перспективы.
...пишут свои холсты немецкие экспрессионисты. А впереди их ждет будушее: Хрустальная ночь, Нюрнбергские законы и "Выставка дегенеративного искусства".