И вот мой первый чорный месяц. Сколько смерти в одних только названиях! Неужели и правда кое-что значит цвет?
1. Т. Литт. «Песни мертвых детей». Общая экспозиция романа — как у многих детских книг. Или у Кинга. В небольшом американском городке живут четверо друзей-мальчишек и одна девчонка, которая тоже хочет, чтобы ее приняли в банду, но это же клуб только для парней! Секретный штаб, бортжурнал, устав и правила военных игр, говорю же, все как всегда. Может, чуть более жестко, чем в других похожих книжках, — ну так это у них такой строгий командир, отец одного из них, Лучший отец должен быть строг и справедлив. И вот это поначалу маленькое допущение уместности небольшого насилия, очень органично встраивающееся поначалу в систему мира, переворачивает всё и всех — после первой же смерти. И это уже не Кинг, где отважные дети борются с внешним потусторонним злом, здешнее зло — человечье, внутреннее, плод изломанной психики, зло, прописанное в уставе.
2. Б. Акунин. «Особые поручения». В очередной раз убедилась, что с Акуниным я не в ладу. То есть у меня существует к нему как писателю какое-то базовое уважение — вероятно, сложившееся на старомодном стиле речи, одновременно простом и изысканном, и лаконичных обложках, — но когда читаю — как-то неловко за уходящее время. На этой книге наконец поняла, почему так. Его детективы одновременно сделаны очень увлекательно — и очень комиксово, ни серьезных вопросов, ни глубоких характеров, только рвущийся вперед сюжет — м в итоге ну разве что обогащаешься десятком архаичных оборотов, но ни уму, ни сердцу ничего не остается. В «Особых поручениях» — две книги под одной обложкой: расследование забавного дела об изобретательном мошеннике и жестокого дела о маньяке-убийце. Вот, кажется, когда я поняла, что Акунин не вставляет, — когда убили очень важных героев, а жалко их не стало. Картонных человечков всегда можно нарезать еще.
3. Т. Петкевич. «Жизнь — сапожок непарный». Это самая мощная книга месяца. Автобиография Тамары Петкевич, ленинградки, у которой во времена сталинских репрессий, сперва посадили отца, а через время пришли и за ней, добровольно уехавшей в ссылку к будущему мужу, — и отправили на семь лет лагерей. Очень большая, очень сложная и страшная судьба, составленная из множества потерь, лишений и предательств (это в наши мирные времена редко кто употребляет слово «предательство» к месту без преувеличений — но в те годы его клали в фундамент строя), и пишет автор о свое судьбе глубоко, подробно и деликатно. К слову сказать, книга великолепно начитана Валерией Лебедевой, чьи интонации невероятно точно передают сам дух времени и настроения автора. Одна деталь особенно задела меня. Тамара Петкевич часто называет людей, о которых вспоминает, красивыми, уточняя, что речь идет не о красоте носа или бровей, но о красоте душевного движения, мыслей, поступков и мыслей. Что мне очень близко, но рождает два вопроса. Применялось ли это слово тогда, в советские времена (или еще раньше?) в этом значении другими, или только ею? Все эти мужчины, от следователей НКВД и тюремных врачей до артистов, благодаря дружбе с которыми она нашла в лагере свое жизненное призвание, стала драматической актрисой и еще в заключении начала ездить с гастролями по России, падали к ее ногам — за какую из этих красот? В ней определенно хватало обеих…
4. Б. Акунин, Г. Чхартишвили. «Кладбищенские истории». Вообще-то книжкой назад я от Акунина открестилась — но тут же наткнулась на пост френдессы о «Кладбищенских историях», от которых она не может оторваться, любопытство победило и все мне растолковало. Как видите, эта книга написана в соавторстве. Фишка в том, что оба автора — один человек. И в предисловии Чхартишвили обстоятельно и внятно об этом рассказывает. Что есть он сам, человек мрачноватый, серьезный и вдумчивый, и Акунин — шут и литературный ловкач, который складно играет словами и хорошо продается. Тут-то я и поняла, что пыталась увлечься не тем! Вот Чхартишвили — другое дело. Он ездит по кладбищам мира, смотрит на могилы, пишет о них эссе. Чем японская загробная жизнь отличается от израильской, американской или московской. В чем разница между закрытым кладбищем и тем, на котором продолжаются захоронения. Что он ищет среди всех этих могил и что может рассказать о находках. Это спокойная, рассудительная книга, которая вселяет искренний интерес и уважение. Между этими эссе расположены небольшие акунинские рассказы — тоже о кладбищах и смерти, но уже со смехом и изящной интрижкой. Когда Акунин с Чхартишвили чередуются — вот тогда они лучше всех.
5. А. и Б. Стругацкие. «Трудно быть богом». Я послушала аудиоспектакль в исполнении Ярмольника, потому что после фильма заранее понимала, что Ярмольник будет здесь особенно хорош. Для первого прочтения эта аудиокнижка, увы, не подойдет, потому что записана с большими сокращениями, но для того, чтобы освежить текст в памяти и просто получить удовольствие — очень. А, ну и да, если кто-то еще не сталкивался с книгой и фильмом вообще — сюжет заключается в том, что ученые из будущего, каким оно представлялось в советские 1960-е, сотрудники земного Института экспериментальной истории, отправлены с продолжительной исследовательской миссией на планету, которая несколько отстает в развитии от нашей, и там бушует средневековье с общей грязью и жестокостью и гонениями на грамотеев. Вторгаться в ход истории ученым нельзя. Спокойно наблюдать его — почти невыносимо.
6. Т. Зотова. «Её любили и в лагере». Эту книжку я нашла брошенной на самарском вокзале, взяла в поезд на случай, если что-то случится с телефоном и мне не во что будет спрятать взгляд от попутчиков. Ну, и еще потому, что во мне есть противоестественная симпатия к православным брошюркам. В общем, читать там оказалось почти нечего, тихая спокойная святость. Очень жесткие рамки греховных страстей. Забудьте о том, чем вы занимаетесь вечерами! Матушка Рафаила каялась даже в том, что любила конфеты «Снежок». И десяток актов прозорливости.
7. С. Соколов. «Школа для дураков». Помню, у нас был в универе был курс «Постмодернизм». Всего из двух лекций. На первой нам написали на доске список из десяти-двенадцати авторов, из которого я узнала, что а) кажется, я поклонник постмодернизма, потому что добрая половина фамилий оказались мной давно любимы; б) надо почитать еще Маканина и Соколова. Маканина я после этого полюбила сразу же (и надо бы «Яму» перечитать), а вот с Сашей Соколовым получилось сложнее. За десять лет я открывала эту «Школу» трижды. Каждый раз к какой-то там странице мозг начинал плакать от отсутствия абзацного дробления и монотонности текста. А тут я решила, что хитро обойду эту трудность — и скачала аудиоверсию. И... Ну, в общем, представьте, что вам достался в попутчики в плацкарте страшный зануда. Вы его из вежливости спросите, куда он едет, а он заведет монолог о своей станции на два часа, с описанием каждого куста и ягодки. Нальете чаю, а он заговорит про чай, вы уснете под этот бубнеж, проснетесь, а он все еще о чае. Перешагивая с темы на тему, но при этом не затыкаясь (вот что значит отсутствие абзацев). А теперь представьте, что этих зануд в плацкартном отсеке двое, и они еще так ненавязчиво диаложат об этом чае, пижамах, кустах и собаках. А теперь — что их двое в одном теле (но их слушатель, которому предельно скучно, но покинуть вагон нельзя, — все еще вы). Стало ли сильно интереснее? Что-то как-то нет. Хорошо, что вот уже моя станция.
8. С. Гроф, Д. Хэлтфакс. «Человек перед лицом смерти». Станислав Гроф — тот, кто в свое время всерьез занимался исследованиями о психотерапевтическом применении ЛСД, а еще придумал клевую теорию перинатальных матриц, но сейчас речь пойдет не о ней, а о возможности путем психоделического выхода изменить отношение к грядущей смерти людей, которые и так уже стоят на ее пороге, — неизлечимых раковых больных, чей счет пошел на месяцы или недели, и которые решили, что лучшее, что в этом состоянии они способны сделать — это решиться на смелый эксперимент и, возможно, облегчить свое душевное состояние, возможно, послужить науке и следующим поколениям, на худой конец, просто напоследок трипануть. Эта книга — рассуждения о природе, ходе и последствиях психоделического опыта, набор медицински подробных и обстоятельных трип-отчетов, выводы. Многим действительно становилось проще уходить после этого. Текст вызывает доверие и вселяет надежду, что все так и обстоит. Бесконечно жаль, что кислоту запретили даже для исследований. И хорошо, что в большом городе все-таки не составит большого труда ее отыскать, если что.
9. Х. Мураками. «Бесцветный Цкуру Тадзаки и годы его странствий». Мураками, каким я запомнила его в юности, был загадочен, бесконечно растянут и тих — сохранилось ощущение огромного количества почти белых листов. То есть буквы-то на них были, а вот событий недоставало, и потому душевные метания героев не изменяли стремящейся к нулю динамики. Здесь не так. Здесь все достаточно густо, если не событиями, то внутренним рефлексивным и ретроспективным движением героя. Тадзаки, взрослый станционный инженер, так и не ставший счастливым, вспоминает юность: их было пятеро закадычных друзей, трое парней и двое девушек, в их фамилиях были названия цветов, а в его фамилии не было, но разлучило их не это, а что — он так и не выяснил, слишком больно было. когда друзья вдруг в один день перестали с ним общаться. Так и жил — в сердце обида, непонимание и дырка. А потом — спустя двадцать лет, когда их уже раскидало по всему миру, наконец решился поговорить с бывшими друзьями и попробовать разобраться. Очень интересно, печально, но не жалостно, а как-то очень объясняюще. Помогает глянуть заглянуть чуть глубже в неочевидные причины поступков.
10. Н. Гоголь. «Вий». Ну, странно, в самом деле, пересказывать сюжет «Вия» или оценивать Гоголя с точки зрения субъективной литературной ценности, так что нечего мне тут сказать. Одно непонятно: раньше что, горилку горелкой называли?!
11. «Деление клетки». Это сборник лауреатов премии «Дебют» 2014-го года в номинации «Малая проза». Опубликованные там тексты Жени Бабушкина я читала недавно в «Библии бедных»; набор коротеньких жж-зарисовок Романа Лошманова увлечь меня, увы, не смог, Максим Матковский оказался уже куда интереснее в этой его внезапной жути, а потом неожиданно и с радостью встретила там рассказы Сергея Тихонова, а когда по прочтении написала ему благодарность — оказалось, что он о выходе этой книги понятия не имел!
12. С. Кузнецов. «Шкурка бабочки». И вот это еще одно очень сильное литературное переживание этого месяца. Вот прямо начиная с посвящения: «Я хотел посвятить эту книгу двум моим друзьям. Они отказались ее читать и выразили пожелание, чтобы их имена никак не были с ней связаны». Я начала читать и поняла, что, кажется, тоже не хотела бы. Это — слишком. Это абсолютно через край. Слишком кроваво и слишком жестоко и при этом — красиво и слишком понятно. Когда читатель, кажется, предпочел бы почувствовать себя в роли жертвы, которой вырывают ногти и глаза, чем внезапно слишком близко пережить того, кто и почему это делает. В этом романе кровавая психопатия перемешивается с кровавым (но добровольным) BDSM — есть что сравнивать. Ванильный секс по сравнению с тематическим — как поцелуи в сравнении с обычным сексом. BDSM в сравнении с работой настоящего маньяка… Вот, опять стало слишком. Но, даже зная, как это будет, я прочла бы это снова.