Весна победного сорок пятого, советские войска ведут бои уже на территории Германии. Четкое ощущение всеми, как немцами, так и нашими того, что до конца осталось всего чуть-чуть.
Все происходящее видим с открытого всем ветрам и пулям корпуса самоходки СУ-76, глазами заряжающего, сержанта, насквозь пропитанного оружейным маслом и снарядной смазкой. Бои в немецких поселках и небольших городках, общение с ровесниками, членами экипажа, редкое взаимодействие с другими танкистами и пехотинцами, еще более скудные попытки осмыслить, что будет потом, если, конечно, это “потoм” для него наступит.
В отличии от боевой машины Малешкина из "На войне как на войне", созданной именно для борьбы с танками противника, эта "сушка", предназначается для поддержки "царицы полей" и посему обладает почти номинальным бронированием, усугубленной расположением орудийной кладки и бензинового бака - практически любое попадание из пушки мгновенно превращает самоходку в передвижной крематорий. Сами самоходчики относятся к этому с профессиональным фатализмом, стараясь использовать все свои преимущества по полной. Почти бесшумный, на фоне других бронированных монстров, ход, низкие габариты, уменьшающие возможности попадания из вражеского орудия, отличный обзор и отсутствие задымления, все благодаря открытому сверху корпусу - шансы велики.
Момент психологического слома при всей своей неотвратимости почти и не обозначен. Да, и, собственно неважно когда он начинается: с простой ли констатации факта сколько самоходок в полку было в Польше и сколько из них сейчас дошло до Германии; или после боя, в котором прорвавшийся сквозь огонь немецкий смертник с панцерфаустом сжигает соседнюю "сушку" вместе со всем экипажем; а может под снайперским огнем в городе и лицезрении эсэсовского штурмбанфюрера с оторванными ногами, умолявшего его пристрелить.
Мир теряет цвет и звук, все проходит в тишине даже несмотря на орудийный огонь и пулеметные очереди. Говорить друг с другом нечего и уже не о чем. Полностью расфокусированный "взгляд на тысячу ярдов" неотвратимо накрывает весь экипаж. Даже самые личные запрятанные ото всех воспоминания о близких кажутся ненастоящими, фальшивыми, случившимися когда-то очень давно и с другими людьми и теперь непонятным образом проникшими в их память. Все другие, будь то соратники из соседних экипажей, а тем более рядовые и офицеры пехоты, которую они поддерживают, кажутся абсолютно инородными предметами, сартровскими Другими, едва ли не инопланетянами. И, это, пожалуй, самый сильный и жуткий акцент всей повести.
Даже кульминация с подбитием родной "сушки", по итогам которой они могут считать себя рожденными в рубашке, не приводит к очистительному катарсису. Рассказчик осознает, что даже отступив на шаг посттравматический синдром уже не отпустит до самого конца.