Виталий Пуханов, «Школа милосердия»
Новое Литературное Обозрение, Москва, 2014
Сто лет не писал рецензий и это – не рецензия, а просто дружеский акт, жест (долг?).
Название довольно странное и может создать ложное впечатление о книге. Милосердия в ней нет, все довольно жестко. Скорее, в названии присутствует (пост)модернистская ирония. Ею же проникнуто и стихотворение-эпоним книги:
В школе Милосердия учат добру и справедливости.
На последнем уроке говорят:
Забудьте все, что слышали здесь…
На подобных контрастах, противоречии заявленной темы и содержания, выворачивании темы наизнанку через рукав построены практически все стихи сборника.
Милосердие, тем не менее, в книжке присутствует – под наслоениями внешнего «цинизма», безочарованности и – порой – намеренной антипоэтичности, как нечто отсутствующее и востребованное, но что нельзя называть по имени, чтобы не получилось глупо. Ведь нельзя же в начале XXI века открыто, без второго дна, на голубом глазу сказать: «Красота-то какая!» – не боясь, что, как в анекдоте, эхо не ответит (привычно): «Мать-мать-мать!» А оно ответит.
Надо сказать, что стихи из сборника не стали для меня неожиданностью, ибо автор регулярно вывешивал их в ФБ и ЖЖ, но собранные вместе и в специальном порядке – они производят несколько иное впечатление. В ФБ они производили впечатление забавных ироничных парадоксов, порой едва не алогичных, часто ярких, иногда грубых, философски заостренных зарисовок, для чего автору пришлось отказаться от рифмы (не всегда, впрочем).
В сборнике они показались мне, вероятно ошибочно, стихами человека, ужаленного 90-ми, прошедшего через них, как через войну, живущего на руинах двух стран, двух идеалов, двух империй, которые рухнули. Двух литератур. Это стихи человека нового Средневековья, эпохи опозоренных слов, у которого было героическое детство в лучшей стране – который больше не видит ни с чем родства: ни с прекрасной заграницей, соблазняющей гулящей бабой, ни с собственным прошлым, состоящим из не смешиваемого добра и зла (с близкого расстояния казавшимся непроницаемо серым), ни с настоящим, в котором добро и зло, во-первых, хитро перемешано, во-вторых, не того калибра. Он издевательски смеется, используя штампы юности, его хорошо и надежно воспитали: школа, армия, подворотня – его не убить! Его лирические герои – железные люди, ни во что не верящие, но как бы тоскующие по идеалу. Это их единственная слабость.
При этом они – не бойцы. Бойца можно вызвать на бой и победить, как Кухулина. И всех уже победили. Лирических героев Пуханова на эту уловку не поймаешь. Внешне они будут в стороне, даже как бы на стороне зла (быть может, из мазохизма – ибо массовый мазохизм – главное открытие, развлечение и практика XX века), невидимые, неразличимые, как шпионы, но даже не шпионы. Они будут говорить на языке абсурда, чтобы их не поняли, словно сумасшедших, – в эпоху, когда можно сказать открыто. Но это не имеет смысла, ибо все герои все равно мертвы, все шпионские сети провалены, все идеи оказались ложны.
И все слова – тоже ложны. На этом девальвированном, затертом языке больше нельзя говорить. Тогда абсурд – единственное спасение, ибо может родить смысл исподволь, от противного, обманув кордоны репрессивной рациональности, выстригшей все смыслы до массмедийных благоглупостей.
Абсурд – это соединение несоединимого. Советское прошлое было пронизано им насквозь в высочайшей степени. Тем оно было уникально, отчего возникает некая поэтическая ностальгия: такое богатство нелепости, такие контрасты, такие зияющие высоты! Все там крупно, страшно, героично! Отсюда эпоха кажется мифичной, потому что невозможной. Но мы-то помним! Это действительно была «прекрасная эпоха», державшаяся на героях и убившая последних из них. Она кончилась, когда кончились герои. И садисты тоже кончились.
Когда бы мы сказали «да» –
Нас бы искали на погостах
И возвращали в города.
Но мы давно из девяностых!
Ответ его лирического героя всегда «нет», это ответ человека 80-х, даже еще 70-х. Из этого ответа и выросли 90-е, порожденные чистым негативом и отрицанием (негацией). Порожденные игрой, для которой еще не придумали правил. Поэтому у Пуханова много игры. Практически все – игра. Даже его «нет» – это игра. Как и его «да», если бы оно у него было, в стихии игры не отличающееся от «нет».
Любопытен отказ автора от рифмы. Рифма у дилетанта почти всегда уродует смысл стиха, сбивающегося в рифмованную банальность. Поэтому начинающим поэтам лучше отказаться от сего украшения, чтобы донести хотя бы то немногое, что у них есть (за душой). Профессионал в борьбе за рифму, которой он владеет, как опытная жена мясорубкой, семантически обогащает собственный стих, вдруг открывая, в том числе для себя, новые значения и повороты сюжета. Отказываясь от рифмы – он произносит первичную мысль, обнаженную идею – а это не всегда интересно, не всегда глубоко. На подобные стихи еще надо решиться.
Мало кто решается, мало кто из решающихся чем-то обогащает поэзию. Ибо в эпоху Раннего Средневековья еще (уже?) не о чем говорить, даже если ты что-то помнишь и знаешь. А Пуханов с пафосом пионера-героя берет лом и начинает ковырять землю – ибо он человек империи! И, словно Шлиман, выгребает из своих шурфов сплошные парадоксы. Он – сирота, играющий на руинах, делающий из убитых слов варварские украшения. Он – ностальгирующий антигерой в эпоху антигероев, но, тем не менее, немного герой. Руины стоят, опозоренные, исписанные словами, разрисованные картинками граффитистов (и пофигистов), а он хочет заглянуть под них, найти там свое мифическое прошлое, раз будущего уже не будет (при таком прошлом – какое будущее?!), настоящего тоже нет – его вообще никогда нет (во всяком случае, как чего-то законченного и интересного), но нет и никаких ограничений для эксперимента, – вот точка, где, кажется, стоит лирический герой Пуханова. По-своему капитолийская (то есть отличная) точка!
В качестве иллюстрации, чтобы не тратить слов, которые ничего не объясняют, одно стихотворение:
Увидел Париж и умер,
Увидел Лондон и умер,
Увидел Амстердам и умер.
Суета бессмертного человека.
Везде быть, все видеть,
Нигде не оставаться навсегда.
Люди видят Братск, видят Череповец
И ничего, живут.
Если и умирают, то навсегда
И по другим причинам.
Мечтают увидеть Париж, Лондон, Амстердам
И жить. Но так не бывает.
